В прошедшем июле не вышло: опосля суровой операции на правой ноге докторы принудили отлеживаться. В зимнюю пору Евгений Александрович все таки добрался до Москвы, выступил позже к тому же в Киеве, и в Париже. В апреле его ожидали на премьере постановки Вениамина Смехова «Нет лет» - по стихам Евтушенко, - выбраться поэту не удалось, а премьеру… предназначили ушедшему накануне из жизни Валерию Золотухину.
Сейчас из всех собственных друзей по той яркой плеяде поэтов-шестидесятников Евтушенко остался один. Ну и в тот их Политехнический не приедешь - закрыт на долголетний ремонт. Сейчас он весь в заботе - нужно много успеть, повторяет, нужно много еще успеть. Российский поэт, так сложилось, живет в американской Оклахоме, где у него собственный домик, где он справил не так давно серебряную женитьбу с четвертой супругой Марией, где у их растут два отпрыска (всего-то у поэта малышей - пятеро) и где он учит студентов истории поэзии и кино в институте города Талса (не считая Куинс института в Нью-Йорке, где он тоже преподает).
Дозвонился я ему, каюсь, не в самое урочное время: по-тамошнему в три часа ночи. Но Евтушенко махнул рукою и… как из маленьких стеклышек, склеился вдруг разговор - о роли поэтических ссор и свар в историческом процессе. Тени ночные скрипели угрюмо. Время от времени, чтобы не думалось, поэт уточнял: «Слышите, как храпит? Это отпрыск здесь спит рядом». И снова - к разговору.
Евгений Александрович, вот лишь что, в мае, отметили 80-летие вашего нескончаемого поэтического друга-недруга Андрея Вознесенского. Три года назад на его похоронах вы прочитали свои стихи, в каких вспомнили общую дружную молодость и горько подытожили: «Не стало поэта, и сходу не стало так многого, И это сейчас не заменит никто и ничто»… А что вас все-же рассорило когда-то? Не жалко стольких лет и сил, потраченных на взаимные упреки, на нескончаемый спор, кто 1-ый, кто 2-ой?
Евгений Евтушенко: Да я же много говорил о этом, много о Андрее написал. Мы в конце концов сообразили, приняли друг дружку и пожали руки.
Я не из праздного любопытства - как раз в дни меж вашими 80-летиями я наткнулся на парочку жутко злостных публикаций. В одной неистовый патриот Павлов винит всех скопом шестидесятников в сегодняшних бедах и зовет практически «выручать нашу Родину» и «кончать со всякими “оккупациями” и “оккупантами” - пофамильно перечисляя вас, Вознесенского, Окуджаву, Ахмадулину, Аксенова. Практически по-хрущевски: убирайтесь вон, тоже мне Пастернаки нашлись Но… с другой-то стороны, читаю, как некоторый таки еврей-эмигрант Фельдман выступает с гневным призывом не звать таковых создателей “умнейшими русскими поэтами” и предать их анафеме. Ну и куда для вас, бедным крестьянам, податься - никому шестидесятники-идеалисты не угодили? А вы, меж тем, и сами меж собой никак не могли разобраться… Отчего так?
Евгений Евтушенко: Отчего - я думаю, для вас придется уже без нашей помощи решать, разгадывая те трудности, которые появлялись меж нами и снутри нашего поколения. Для вас будет легче разобраться, все это безумно любопытно и досадно.
Я заканчиваю роман, в каком желал бы ответить на почти все вопросцы. Осознаете, чрезвычайно много принципиального нужно успеть огласить, все, что я должен… Никого практически не осталось из моего поколения. И ведь как все уходили - это страшно… Вот уже недавние погибели - Золотухин, Герман, они же были красивые люди… В романе, заглавие еще не окончательное, “Город желтоватого беса”, как постоянно, я пробую огласить все сходу. Там и про то, как мы с дочкой соседа сбежали на фронт опосля первого класса, добрались до Ясной Поляны, очутившись даже быстро у германцев в плену. Там и про первую поездку в Америку в шестьдесят первом…
Время от времени кажется, что шестидесятники и сами подогревали этот энтузиазм к своим “скандалам”, отрадно давали поводы для пересудов - стихами и прозой цепляли друг дружку, где выступал один - демонстративно не возникал иной…
Евгений Евтушенко: “Подогревали” больше все-же третьи лица - постоянно находились такие. Такие отличные дела, какие были у нас, постоянно кого-либо раздражают, постоянно кому-то хотелось нас ссорить. Естественно, и чиновникам писательским, муниципальным это нередко было на руку, и окололитературным кругам… Вот этого всего чрезвычайно жалко.
Помните, в 90-х годах вас собирал журнальчик “Огонек”? Вы были на обложке вчетвером - с Рождественским, Вознесенским, Окуджавой, снова совместно. Что это было - лишь прекрасный жест?
Евгений Евтушенко: Естественно, помню. Поверьте мне, это было не то что вот пожали руки перед камерой. Все мы знали стоимость друг дружке - в неплохом смысле слова… Основное, что я понимаю на данный момент, как все эти выяснения, письма, взаимоподозрения, готовности верить всяким испорченным телефонам, - только укорачивали жизни… Тупо - как тупо и пробовать поменять прошедшее: когда, к примеру, из собрания сочинений Беллы Ахмадулиной выбрасываются все посвящения мне. Но это не Белла сделала, она была выше этого. Я уважаю Бориса Мессерера, но… Мы все равно остались соединены с ней как поэты, как друзья.
Писатель Юрий Нагибин, за которого Ахмадулина вышла замуж, расставшись с вами, в собственном дневнике тоже не жаловал вас, ну и не только лишь вас…
Евгений Евтушенко: Ну он много чего же понаписал о Белле. И меня он именует или проходимцем, или приспособленцем, а через несколько страничек - он же искренне удивляется, как таковой широкий, профессиональный поэт, как Евтушенко, может дружить с Поженяном, который травит байки о собственных фронтовых подвигах. А я же лицезрел, какими очами он сам смотрел, слушая такого же Поженяна. Какими очами он смотрел на Беллу… У него в дневнике каждый 2-ой - плохой человек, он и сам ведь смотрится не в лучшем свете. Осознаете, вот то что происходит: для чего было всем лгать самим на себя, на свое поколение?
Нагибин не одинок - Василий Аксенов тоже пробовал осознать, когда же ваша “дружба пошла наперекосяк”. В его романе “Загадочная страсть” опосля бурного лета в Коктебеле 1968 года вы все и разбежались своими дорожками. А ведь сколько, судя по роману, было вкупе выпито, как бурно совместно обожали!
Евгений Евтушенко: Понимаете, вот что меня раздосадовало больше всего - так это Аксенов с “Загадочной страстью”. Для чего он это написал - он и себя сам оклеветал. В романе таковая жизнь столичной богемы - да не было это так, как у него, это абсурд. У нас была реальная любовь, мы и обожать умели искренне. И позже, ежели это и была наша жизнь, ежели мы столько времени беспробудно пили, - то откуда же взялось столько написанного шестидесятниками? Когда у их оставалось время - столько сделать и написать? Либо это какие-то остальные люди писали за их?
Все это от некий самонедооценки. Хотя сам материал - шестидесятничество - редкий, осознаете, редкий. Этот же Аксенов приближался к осмыслению сих пор в книжке “Лендлизовское”, а позже… Может, заболевание уже помешала ему завершить работу, не знаю. Но он и себя самого там принизил, а самоприниженность - вот это некорректно. Основное, это ничего не разъясняет…
А что необходимо разъяснить? Что принципиально не упустить, пытаясь осознать шестидесятников как явление?
Евгений Евтушенко: Я до этого времени размышляю - вот сижу здесь в Америке и размышляю над сиим - что могло вынудить, скажем, Леонида Мартынова, Бориса Слуцкого предать Пастернака в той истории с Нобелевской премией, выступить против него в октябре 1958 года. Они были для нас старшим поколением, учителями. Как они могли? Не могу осознать. Мне вообщем удивительно, что Быков в собственной книжке о Пастернаке не уделил подабающего внимания данной для нас истории с “Медиком Живаго” - на ней ведь почти все высветилось, она как минимум укоротила жизнь Пастернаку…
Ну, предательская речь и Слуцкому укоротила жизнь - он страдал сиим страшно, не скрывая, до крайних дней.
Евгений Евтушенко: Вот о этом я и говорю. Кто-то же вынужден огласить о данной угрозы, предупредить… То же самое с учениками Пастернака, студентами Литинститута Панкратовым и Харабаровым - они пришли к нему за разрешением оклеветать, предать поэта. Он-то их всех простил, он вообщем был человеком любви. Но они же подписали для себя приговор, перечеркнув все пути в литературе, пропали.
Кстати, в “Загадочной страсти” Аксенов отсылает нас к собственному ориентиру - катаевской повести “Алмазный мой венец”. А там ведь тоже - поэты иной эры, 20-х годов, так же рьяно перечеркивают друг дружку. Маяковский и Есенин - любя, ценя и ненавидя друг дружку, режут по живому…
Евгений Евтушенко: В 20-х годах фактически все то же, что и позже. Это чрезвычайно трудно осознать - почему все это повторяется? Не знаю, даже ежели не найдется ответа, его нужно находить: почему? Вот я для вас скажу, Пастернак же чрезвычайно о многом их предупреждал - он обожал и Маяковского, и Есенина. У Пастернака был дар таковой чудодейственной любви к людям - и он предсказал трагические последствия их ссор и для Есенина, и для Маяковского (он называл его лаского постоянно Володей). Так и случилось.
И позже - помните, когда-то Пастернака страшно гнобили - типо он оскорбил поэта, когда произнес, что Маяковского начали сажать, как картошку, и сиим уничтожили. Но он же говорил правду, и говорил, как раз защищая Маяковского от тех, кто старательно прятал под бронзой живую поэзию, живого поэта. Пастернак как раз осознавал то, что не сообразил Карабчиевский, написавший “Воскресение Маяковского”, - тот сам писал стихи, но все-же осмелился поднять руку на поэта, сделав из него больного, жалкого неврастеника.
Этот же Карабчиевский, кстати, как раз в вас, поэтах-шестидесятниках, увидел пародию на этого “ничтожного” Маяковского. Другими словами “ничтожные” вы у него уже вдвойне.
Евгений Евтушенко: Карабчиевский был еще в общем юноша. Может, и вспоминать бы его не стоило - но ведь он тоже не сумел позже пережить угрызений совести и покончил с собой, осознаете? Он запамятовал о таковой малеханькой вещи: взаимобезжалостность страшно разрушительна.
Но Карабчиевский-то не 1-ый. Поэт Ходасевич написал злой фельетон о Маяковском на десятый день опосля погибели поэта. Традиция все-же давняя - обожать и травить друг дружку, по мелочи и по большому. А Блок и Белоснежный, а Гумилев с Волошиным - стреляться ж были готовы. А почитать, слушать, в которых выражениях гнобят друг дружку сейчас - скажем, Проханов и Ерофеев, Иртеньев и Прилепин? Жутковато.
Хотя кто-то же умел - пусть поздновато - поднять себя выше дрязг. Лесков, всю жизнь воевавший с шестидесятниками XIX столетия, к концу жизни оценил вдруг Белинского с Добролюбовым за высочайшее подвижничество. Тургенев, запустивший слух о педофилии Достоевского, все находил повода для примирения. Бунин, размазывавший и Есенина, и Маяковского, все таки соглашался, что из литературы их не вычеркнешь… Либо вот - отрадно цитируют Ахматову, назвавшую юных шестидесятников небережно - “эстрадники”. А диссиденты Копелев и Орлова вспоминали в собственном дневнике и совершенно остальные ее слова: “Я ранее все осуждала „эстрадников“ - Евтушенко, Вознесенского. Но оказывается, это не так плохо, когда тыщи людей приходят, чтоб слушать стихи”… Поэты, может, и спохватывались, а молва уже понеслась, и ежели сами они друг дружку не изведут - молва и пересуды добивают…
Евгений Евтушенко: В том и вопросец, пусть даже запоздалый, - почему интеллигенция так безжалостна к самой для себя, в чем предпосылки? Почему мы не ценили не берегли друг дружку, очень много сил растрачивали на выяснения отношений?
А что у вас вышло с Бродским? Откуда это общеизвестное - ежели вы “против колхозов”, то он - “за”? Ведь не тайна, что вы вправду писали в его защиту управлению страны, посодействовали его возвращению из ссылки, одними из первых встречали его в Москве с Аксеновым вкупе - но все свита старательно повторяло его злые слова о вас, о Аксенове, о Вознесенском, да, кажется, обо всех…
Евгений Евтушенко: Это вообщем чрезвычайно странноватая история - все-же были те, кому Бродский чрезвычайно помогал. Но никому из числа тех, кто когда-либо посодействовал ему, он не произнес спасибо. Я не говорю о для себя, но он знал про журналистку Фриду Вигдорову, потерявшую работу, здоровье, когда из ее стенограммы суда над Бродским весь мир вызнал имя поэта. Но ни слова никогда не произнес о ней. Думаю, он вообщем страшно боялся ощущать себя вынужденно благодарным кому бы то ни было. Но ведь в конечном счете и тем, как он отмежевался от шестидесятников, он и для себя укоротил жизнь, так как осознавал, что нет в этом правды. А свита, которому правда не была нужна, восторженно подхватывало всякую его язвительную реплику - такое хоровое выполнение сольной партии.
А я еще помню, издавна это было, эпизод таковой - я читал стихи, понимаете, какие… “Идут белоснежные снеги”. И у него на очах возникли слезы: “Ты не понимаешь, как талантлив”… Ведь это было, было. А позже - перечеркнул собственной рецензией аксеновский “Ожог”, протестовал против принятия меня в члены Американской академии искусств. Опосля его погибели мне проявили письмо Бродского в Куинс институт - чтоб меня не брали педагогом поэзии, так как я своими стихами “оскорбил южноамериканский государственный флаг”. Это о строках из стихотворения 1968 года на погибель Роберта Кеннеди: “И звёзды, как будто пуль прострелы рваные, Америка, на знамени твоем”. Тогда я прочитал стихи ему и Евгению Рейну. Иосиф предложил пойти совместно в южноамериканское посольство, оставили запись в книжке соболезнований. Стихотворение позже напечатала “Нью-Йорк таймс”… Для чего это было ему необходимо, не понимаю. Загадка.
Поэт Кушнер сетовал, что шестидесятникам предъявляли иск за “недочет радикальности и бескомпромиссности”, за то, что “могли публиковать свои вещи”. Но так ведь не только лишь с шестидесятниками - ради что каждое поколение напрочь старается по этот день убить предыдущее, из которого вышло? Время-то все равно расставляет все по полочкам…
Евгений Евтушенко: Думаю, для вас самим нужно находить ответы. При этом не у нас, а в самих для себя. Основное, не растрачивать дарование художника на то, что и для вас самим уменьшает жизнь… А мне на данный момент принципиально - завершить собственный роман. И антологию российской поэзии в 5 томах в конце концов выпустить. Два тома по 1000 страничек готовы, на данный момент 3-ий, - а это, понимаете, скольких просит сил. Не считая того, нужно успеть написать роман о Кубе… Вот рядом со мной на данный момент храпит мой отпрыск. Осознаете, это не попросту слова - мы в ответе не только лишь за тех, кого приручаем, да и за малышей, за будущее.
P.S.
Крайняя встреча Маяковского с Есениным, незадолго до погибели крайнего, была немногословной. Уходя, Маяковский вдруг произнес: " А Бог ведь есть, он в наших стихах». - «Он есть, - тихо ответил тогда Есенин, - но нас уже нет».
P.P.S.
«Но пушкинский глас гражданства
к барьеру толкает: “Иди!”…
Поэты в Рф рождались
с дантесовской пулей в груди»
(Е. Евтушенко, «Лермонтов»).