- Вы изучали российский язык и литературу в институте. Как нам лучше говорить, по-русски либо по-английски?

- Лучше по-английски. Это было десть лет тому назад: я серьезно учил российский язык год, позже полгода жил в Петербурге, но с того времени чрезвычайно долго не говорил по-русски.

- Понятно. Перейдем к вашему перформансу. Опосля выступления Pussy Riot в храме Христа Спасателя российская публика, возможно, задумывается, что ежели современный живописец идет в церковь, то это непременно будет какая-нибудь трансгрессивная акция. Вы же идете в англиканскую церковь Святого Андрея, чтоб исполнить собственный реквием. Как разъяснить зрителю, что это произведение современного искусства, а не попросту концерт академической музыки в церкви?

- Выскажемся так, моя художественная практика разнообразна. Перед тем, как пойти в академию художеств, я обучался в консерватории - игре на фортепиано и композиции. А когда я стал художником и заинтересовался перформансом, я начал снимать перформансы на видео, и мне пригодились саундтреки. С 2007 года я сам пишу музыку к своим фильмам: ведь я рассматриваю кинофильм как Gesamtkunstwerk, так что и музыку решил писать без помощи других. Музыка к крайнему кинофильму, к примеру, это достаточно длиннющий концерт для струнных. Но я все таки полагаю, что я - живописец, а не композитор, и сочинение саундтреков не делает меня частью академической музыкальной сцены. Хотя не стану настаивать на том, что это перформанс: для большинства это, вероятнее всего, будет просто концерт в церкви. Осознаете, музыка - это приглашение слушателям создавать свои собственные образы. Когда вы смотрите видео, работает ваше зрение и зрительные воспоминания доминируют, а музыка уходит на 2-ой план. Выполнение вне выставочного зала дает огромную свободу музыке.

- В вашем реквиеме есть тема d-e-a-d, что по-английски читается как мертвый. Это барочная традиция зашифровывать слова в партитуре. Вас интересует музыка барокко?

- Не то чтоб чрезвычайно, но это осмысленный прием - ведь это реквием. И это часть автобиографической работы. 5 годов назад я начал заниматься спортом, экстремальным спортом, покорять горы. Желал подняться на Эверест, но перед тем, как пойти на вершину, вы должны провести 6 недель в базисном лагере, и я счел, что эти 6 недель - красивое время для того, чтоб написать автобиографию. Позже в качестве тренировки я поднялся на другую гору - 7 тыс. м. высотой, это был самый страшный опыт в моей жизни, и я решил не идти на Эверест. Тогда я пошевелил мозгами, что, быть может, есть иной метод добиться таковой высоты и такового состояния погружения в себя, и начал придумывать реквием - как род культурной подмены. Это автобиографический реквием. Музыка дает огромную свободу, но я сознательно решил ограничить себя 12 актами, лишь минорными тональностями и данной нам темой d-e-a-d.

- Невзирая на то, что вы работаете в самых различных медиа, основное в вашем искусстве - перформанс. Реквием заходит в вашу работу «Номер четырнадцать. Дом», где вы демонстрируете не только лишь мастерство композитора, да и превосходную спортивную подготовку. Новизна и притягательность перформанса в «героическую эру» 1970-х во многом заключались в способности заниматься протяженным во времени искусством и изучить физические пределы тела человека. Музыка - по определению временное искусство, спорт дозволяет человеку преодолевать физические ограничения. Значит ли это, что вы делегируете музыке и спорту чрезвычайные возможности перформанса? Либо вы пытаетесь сделать собственный Gesamtkunstwerk из их странной встречи?

- Я с юношества занимался музыкой, но когда мне было около семнадцать, растерял энтузиазм к игре на фортепиано. Мои отец и брат - живописцы, живописью был полон наш дом, но мысль стать художником была для меня кое-чем странноватым. Сначала я изучал промышленный дизайн, но быстро сообразил, что это не очень забавно, позже занялся классической археологией и, в конце концов, оказался в академии художеств, думая, что смогу продолжить занятия дизайном там, так как ранее обучался дизайну в техническом институте, и это было чрезвычайно скучновато. С первого года обучения в академии художеств я сообразил, что желаю делать перформансы, но не желаю делать их публично - точно так же мне нравилось играться на фортепиано, но я ненавидел быть на сцене. Не считая того, когда вы занимаетесь перформансом, для вас приходится нескончаемо повторять его, а я не желал повторяться. Делать перформанс только в один прекрасный момент, без зрителей, снимая его на видео, - это был выход. Сначала это были обыкновенные однолинейные киноленты, потом они стали наиболее сложными, многоплановыми и глубокими - у меня образовалась целая съемочная команда, я стал практически что кинорежиссером, начал писать саундтреки. Позже серьезно занялся спортом - еще три года назад я тренился по 22 часа в недельку, тогда я фактически не занимался искусством. Мой путь интуитивен, и все эти занятия - нечто большее, чем просто хобби художника. В моих работах не так много ссылок на историю искусства, все это подросло естественным образом в таковой странноватый гибрид. Мне вправду принципиально изучить мои личные границы либо пробовать их преодолеть - в этом смысле мне близок перформанс 1970-х. Но основное, что идет в моей работе от музыки, - это движение, мое желание всегда двигаться далее. Я не могу огласить, что у меня заблаговременно есть чрезвычайно точные идеи, что и как делать, но зрительное искусство дает мне свободу действий. Я не буду выдающимся композитором, атлетом либо кинорежиссером, но я могу соединить все это в искусстве и сделать что-то неповторимое. В этом смысле мое искусство совершенно не политическое, так что вашим властям нечего бояться, что я делаю перформанс в церкви. Я верю, что искусство может тронуть и подвигнуть людей на что-либо, но не непременно в каком-то одном определенном направлении. Искусство очень нередко употребляли и злоупотребляли им, как, к примеру, Гитлер употреблял Вагнера. Быть может, я рассуждаю как музыкант, но мне кажется, почти все живописцы моего поколения задумываются о том, как тронуть зрителя. Чтоб искусство закончило быть развлечением. Моя цель постоянно - взять нечто глубоко личное и сделать так, чтоб это зополучило всепригодный смысл и могло затронуть хоть какого.

- Не композитор, не спортсмен, не режиссер - да вы реальный дилетант, в том смысле, какой вкладывал в это слово XVIII век: поистине вольный живописец, не связанный проф узами. Сейчас живописцы, непринципиально, что они создают - дорогие вещи для рынка либо политические жесты для авангардных институций, оказываются вовлечены в нескончаемый процесс производства искусства. Вы пока сделали достаточно не достаточно работ, и на каждую из их затрачено чрезвычайно много времени - на сочинение музыки, на спортивные тренировки, на обучение игре в шахматы. Это ваш метод спастись от данной для нас художественной промышленности? Что вы думаете о свободе художника?

- Я постоянно задумывался, что искусство - это, сначала, твое личное занятие. Я не понимаю живописцев, превратившихся в целую мастерскую по производству искусства. И для меня свобода - это не непременно финансовая независимость. Понимаете, когда у вас много средств и вы покупаете 10 квартир в каждом из огромнейших крупных городов мира, вы все равно несвободны: вас требуют сделать работу к выставке - и вы ее делаете. Как я заработал какие-то средства, я купил дом посреди леса в Финляндии, расходы мои чрезвычайно умеренны, и я стараюсь не играться в эти игры. Я жил в Нью-Йорке в 2008-м и 2009-м, и ощутил, что просто заболеваю от данной для нас нью-йоркской художественной жизни не желаю в ней участвовать. Потому я начал заниматься там спортом - необходимо же было что-то делать. Я думаю, искусство - это не карьера, когда каждые 5 лет ты должен переизобретать себя. Мне кажется порочной практика делать работы к выставкам - это происходит оттого, что художественную сцену захватили кураторы и принуждают живописцев иллюстрировать свои идеи. Я в таковых вариантах постоянно отказываюсь. Когда галереи, с которыми я работаю, спрашивают меня, а не сделать ли нам выставку, я отвечаю, давайте я поначалу сделаю работу, а позже уж мы создадим выставку. Естественно, когда ты тратишь на работу пару месяцев, ты можешь составлять выставочный план, но когда работа тянется так долго, как у меня… Наверняка, это помогает мне оставаться вольным. Я думаю, произведение искусства обязано рождаться из внутренней необходимости, ежели для вас не охото его делать - не нужно. Я окончил «Номер четырнадцать» годом ранее и пока не знаю, что буду делать далее.

- Но мысль социальной ответственности художника традиционно служит извинением данной системе художественного производства. Вы, кажется, занимаетесь искусством ради себя, а не ради общества? Вы думаете о зрителе?

- Я бы не стал делать перформансы, если б не задумывался о том, как их демонстрировать. Просто эта видеоформа была для меня методом избежать выхода на сцену. Выставка дает возможность испытать, как верна твоя интуиция. И в этом смысле, искусство постоянно социально. Естественно, живописец - постоянно часть собственного времени. Но он нуждается во времени, чтоб помыслить, чтоб прислушаться к собственной интуиции. Человека различает от животного сознание собственной смертности, потому он изобрел культуру, которая отдала ему идею бессмертия. Я думаю, искусство способно кристаллизовать определенные эмоции, не изменившиеся со времен, допустим, Старой Греции. Художественная критика, обычно, отыскивает в искусстве то, что принципиально конкретно для сейчас, но я не думаю, что функция художника - отражать это сейчас полностью сознательно. По всему миру на данный момент проходят биеннале, и от живописцев ожидают некоего заявления по поводу этого определенного места проведения биеннале, где они, может быть, никогда не были. Таковым образом биеннале преобразуются в обыкновенные одномерные кроссворды, а живописцы - в подобие дизайнеров. Я твердо убежден, что живописец должен быть впереди, а куратор - сзади, но на данный момент они, похоже, поменялись местами.

- «Номер четырнадцать», наверняка, ваша самая автобиографическая работа. Кроме вас в ней два основных героя: Шопен и Александр Македонский. Что они значат вам?

- Оба - мои навязчивые идеи. Я с юношества чрезвычайно много играл Шопена, и его музыка - то, к чему я стремлюсь в искусстве: к сложной простоте. Музыка Шопена чрезвычайно сложна, ежели ее анализировать, но он достигнул того, что она звучит до боли просто, и это ее великое достоинство. Это, понимаете ли, как в спорте: кажется, что спортсмены достигают собственных рекордов с таковой легкостью, и вы думаете, а может, и я так смогу. Остальным моим возлюбленным героем с юношества был Александр Македонский - я поэтому и занялся классической археологией в институте, что желал стать спецом по Александру Македонскому. Меня завораживал этот его идиотский, ежели желаете, нескончаемый поиск. Мне нравится, что он постоянно шел вперед, покинул собственный дом в девятнадцать лет, никогда не ворачивался, был фактически непобедим и погиб, когда его заставили тормознуть. Я тоже стараюсь всегда двигаться вперед - «Номер восемь. Все будет отлично», где я иду впереди ледокола, о этом. Это как марафон - когда вы подходите к финишу, вы чувствуете ужасную боль и разочарование от того, что все кончилось, и желаете немедля продолжать. У меня несколько художественных проектов в форме марафона: ежегодный забег в честь Рахманинова в Нью-Йорке, в «Номере четырнадцать» я тоже бегу часть пути от костела, где лежит сердечко Шопена, до его могилы на кладбище Пер-Лашез - меня захватывает эта шопеновская история. Естественно, я претендую на то, чтоб повторить их путь, мой кинофильм не так серьезен. В нем вообщем много шуток. К примеру, «Реквием» в 3-х частях, и путь от Варшавы до Парижа - это триатлон.

- Вы живете в Финляндии и в Берлине, выставляетесь по всему миру, но ваше искусство кажется чрезвычайно голландским. Вы как будто бы воплощаете некие стереотипы «голландскости»: упорная работа, неизменная борьба с природной стихией и ее преодоление, романтичная отвага, страсть к дальним путешествиям, покорение одичавших земель. Вы ощущаете себя голландским художником?

- Мы все - жертвы собственного времени и собственной родины. И я ощущал, что мне нужно уехать из родного городка, а позже и из Голландии - по различным причинам. Понимаете, голландцы мучаются чувством, противоположным мегаломании, и мне кажется, им следует чаще заявлять о для себя. У нас одолела популистская демократия - не принято различаться, выделяться. Естественно, демократия чрезвычайно хороша для развития голландских культурных институций, но… Я прожил в Нью-Йорке два года и полюбил этот город, говорящий на различных языках и с самыми страшенными упорами, за то, что там каждый, кто приехал в гостиницу, оставил чемоданы в номере и вышел на улицу, здесь же становится ньюйоркцем. Частично то же самое происходит в Берлине - это странноватое место. Мне нравится жить в таковых мегаполисах либо в глуши, но лишь не в малеханьких тихих городах. Я, естественно, голландец, люблю Голландию, но я не чувствую себя таковым уж голландским художником.

- Другое чувство от вашего искусства, это что вы в каком-то смысле наследник Баса Яна Адера. Вы его любите?

- Я поступал в академию с работой, про которую один из педагогов произнес, что я прямо как Бас Ян Адер - тогда я услышал его имя в первый раз. С течением времени я понял, что меж нами есть, выскажемся так, связь, по последней мере, нас всегда ассоциируют. Но я думаю, что меж нами есть суровое различие: он был аналитиком и обожал философию, я же быстрее руководствуюсь интуицией и люблю музыку. Мне поближе такие живописцы, как Роман Сигнер с его таковым глупым чувством юмора. Хотя у Баса Яна Адера при всем его драматизме тоже было отменное чувство юмора, просто живописцев начинают принимать наиболее серьезно, когда они погибают. Так случилось и с ним, хотя мы ведь до этого времени не можем быть убеждены, что он мертв. Но вообще-то все мои герои - не из области искусства, они из музыки, истории, литературы.

- А кто ваши герои из литературы?

- Мне чрезвычайно нравился Гоголь - это была одна из обстоятельств, по которой я решил учить российский язык. Меня поразило, как рано возникла в Рф литература бреда. И позже Венедикт Ерофеев: «Москва-Петушки» - одна из моих возлюбленных книжек. Этот то, что сближает голландскую и русскую культуры: свобода бреда и юмора. В 1980-е и 1990-е на голландском телевидении была передача, которую делали истинные апостолы Хармса.

- Йос Стеллинг в «Иллюзионисте» тоже вроде апостола Хармса.

- Да, время от времени появляются странноватые параллели меж русским и голландским чувством бреда.

- Я задумывалась, вы скажете, что ваш герой в литературе - Байрон.

- Уж вот нет. Хотя ежели говорить о британском романтизме, я люблю «Грозовой перевал».

- Для вас не кажется, что пора реабилитировать романтизм, что его не хватает современному искусству? Вас ведь именуют романтичным концептуалистом.

- Современному искусство следует больше доверять интуиции и меньше - языку. Зрительное искусство стало очень вербальным. Может быть, так как оно оказалось в руках кураторов, а язык - это тот инструмент, с которым работают кураторы. Когда я преподавал, я увидел, что почти все живописцы пробуют сконструировать идею работы словами, до того как что-либо делать. Но мы же знаем, что при переводе с 1-го языка на иной пропадает около 60% инфы. Я понимаю, что в современном мире - таком оптимальном и абстрактно мыслящем - люди скептически относятся к интуиции. Я же считаю, что следует доверять интуиции, но нельзя лениться - нужно всегда работать, чтоб вывести ее на наиболее высочайший уровень. Это как в шахматах: хотя все задумываются, что шахматисты просчитывают каждый ход, по сути, они играют по интуиции - шахматная партия смотрится для их не как математическая таблица, как художественная композиция, как эстетическая задачка. Искусству, а полагаю, нужно двигаться в том же направлении. Да, может быть, интуиция - из арсенала романтизма. Интуиция и эмоция, настолько близкие друг дружке. Я желал бы, чтоб искусство стало наименее вербально и поболее чувственно, чтоб оно закончило быть квазиинтеллектуальным кроссвордом. Понятно, что по почти всем причинам у людей недостаточно образования, но это не означает, что им нечего делать в музеях, ежели у их нет диплома философа. Я думаю, ежели искусство по-настоящему глубоко, оно может захватить хоть какого зрителя, как музыка Шопена. В один прекрасный момент мои друзья пришли на выставку с 2-мя малеханькими детками, и те поглядели, не отрываясь, весь мой кинофильм - все 54 минутки. Тогда и я сообразил, что кинофильм удался. Мне кажется, мое поколение - композиторы, писатели - больше интересуется таковыми вещами, как интуиция. Когда вы идете в кино либо на концерт, вы готовы к тому, чтоб рыдать и смеяться. Но почему-либо когда вы идете в музей, вы готовитесь читать и анализировать. Может быть, следует что-то поменять в искусстве.